Я чувствую, следовательно, я есть: нейробиолог Антонио Дамасио о сознании и том, как тональность чувствования тела подкрепляет симфонию разума
«В конечном счете, мы — марионетки боли и наслаждения, которые время от времени становятся свободными благодаря своей способности к творчеству».
«Абсолютно развоплощенная эмоция — это ничто», — писал Уильям Джеймс в своей революционной теории о том, как тело влияет на чувства, незадолго до зарождения нейронауки — науки еще молодой, но уже совершившей переворот в нашем понимании космоса внутри черепа, столь же значительный, как первый век телескопической астрономии совершил переворот в понимании нашего места во Вселенной.
Тем временем, в сотне километров от Уильяма Джеймса, когда Уолт Уитмен удваивал свою метафизическую настойчивость в том, что «тело содержит и является смыслом, основной заботой… и суть есть душа», Эмили Дикинсон писала в одном из своих науко-предвидческих стихотворений:
Наш мозг — пространнее Небес. Вложите — купол в купол — И Мозг вместит весь небосвод Свободно — с Вами вкупе. Наш мозг — глубиннее Морей. Пучину лей в пучину — И он поглотит океан — Как губка — пьет кувшин. Наш Мозг весомей всех Земель — Уравновесит Бога — С ним — фунт на фунт — сойдется — Он звук — основа Слога.
(перевод Веры Марковой)
Задачей, судьбой науки является конкретизация с помощью доказательств того, что поэты всегда интуитивно и абстрактно представляли: что мы бесконечно более чудесны и бесконечно менее важны, чем мы думаем. Вселенная вне нас, создавшая нас и каждый звездно-пылевой атом нашего сознания, все более необъятна и более многосложна чем мы могли бы предположить; внутренняя вселенная, которая создает внешнюю вселенную и отображает все наше переживание реальности через телескопический объектив нашего сознания, все более насыщена и более многосложна, чем мы когда-либо могли полагать.
Через полтора столетия после Джеймса нейробиолог Антонио Дамасио подхватил эмпирическую эстафету в том месте, где когда-то Дикинсон оставила факел своей интуиции. В своей откровенной книге «Чувствуя и зная: Создавая разум сознательным» он смело доказывает, что сознание — эта высшая линза бытия, которая формирует весь наш жизненный опыт, делая синий цвет синим и придавая стихам атмосферу чудесного — это не умственная деятельность, ограниченная мозгами, а многосложное воплощенное явление, регулируемое деятельностью нервной системы, которое мы называем чувством.
Спустя десятилетия после того, как Тони Моррисон прославила тело как высший инструмент рассудка и заботы о себе, нейронаука утверждает тело как инструмент чувствования, который делает возможной симфонию сознания: чувства, возникающие в результате диалога между телом и нервной системой, не являются сопутствующим продуктом сознания, а способствуют его возникновению. (Двадцатью годами ранее — эпохальный момент в истории нейронауки — необычайно проницательная Марта Нуссбаум предвосхитила эту физиологическую реальность через призму философии, написав в своем превосходном исследовании об интеллекте эмоций, что «эмоции — это не просто топливо, питающее психологический механизм разумного существа, это части, очень многосложные и запутанные части, разумного существа как такового»).
Предположение Дамасио возвышается над плоскостью прежних упирающих на разум теорий, благодаря концептуальной точке опоры, одновременно простой и глубокой:
«Чувства породили сознание и щедро одарили им весь остальной разум.»
Этот взгляд бросает вызов обеим крайностям, доминирующим в современных моделях сознания, каждая из которых по-своему прозаична и интеллектуально непритязательна, как и всякая крайность, материализм, который ограничиваетс сознание нейронной активностью мозга, и мистицизм, который помещает сознание полностью вне границ тела и вне досягаемости научного исследования. Дамасио пишет:
«Любая теория, обходящая нервную систему для объяснения существования разума и сознания, обречена на провал. Нервная система вносит решающий вклад в реализацию разума, сознания и творческих суждений, которые они обеспечивают. Но любая теория, которая полагается исключительно на нервную систему для объяснения существования разума и сознания, также обречена на провал. К сожалению, так обстоит дело с большинством современных теорий. Безнадежные попытки объяснить сознание исключительно в рамках нервной деятельности отчасти являются причиной того, что сознание остается необъяснимой загадкой. И хотя верно, что сознание, как мы его знаем, полностью возникает только у организмов, наделенных нервной системой, верно и то, что сознание требует изобильного взаимодействия между центральной частью этих систем — собственно мозгом — и разнообразными частями тела, не относящимися к нервной системе.»
Черпая вдохновение из природной поэтики нашей физиологии, Дамасио предлагает определение сознания:
«Сознание… это особое состояние ума, возникающее в результате биологического процесса, в который вносят свой вклад многочисленные умственные события… Эти вклады складываются в единое упорядоченное целое, чтобы произвести нечто довольно многосложное и в то же время совершенно естественное: всеобъемлющее умственное переживание живого организма, охваченного мгновение за мгновением актом постижения мира внутри себя и, чуда из чудес, мира вокруг себя.»
Спустя полтора столетия после того, как Дарвин на полях одной из своих рукописей сделал себе пометку: «Никогда не говори «высший» или «низший» в отношении организмов… Говори более сложный». — Дамасио подробно описывает уровни многосложности, обеспечивающие различным организмам возможность управлять живым чудом самих себя. Все формы жизни, от бактерий до Баха, имеют общий базовый механизм обнаружения стимулов, называемый ощущением. Организмы с нервной системой способны к разумению — нейробиологическому процессу картирования информации в паттерны и перевода ее в умственные образы.
Эти образы представляют репрезентацию мира, делая его постижимым и, следовательно, выживабельным, поскольку организм ориентируется в этом мире с помощью своего рода прирожденного биологического интеллекта, обеспечивающего базовую заботу о себе, необходимую для поддержания гомеостаза — поддержание которого в итоге приводит к появлению чувствования. Более многосложные организмы могут манипулировать этими образами, интегрируя их в систему отсчета, которую мы называем знанием, и которую нервная система делает явной, создавая паттерны и фиксируя их в памяти, чтобы организм мог планировать, рассуждать и рефлексировать.
В конечном счете чувствование в сговоре с разумением и знанием порождает феномен сознания на системном уровне из инфраструктуры нервной системы и тела: наши перцептивные ощущения — зрение, осязание, слух, обоняние, вкус — отображают внешний мир в умственных образах; а чувства отображают внутренний мир, представляя в сознании состояния тела — те бушующие внутренние миры, в которых обретается или утрачивается всякое чувство благополучия. Из этого чувства собственности себя возникает феномен сознания — функции, которая делает возможными новые ответные реакции, которые мы называем адаптацией или искусством.
Дамасио пишет:
«Сознание собирает воедино частицы разумности, которые раскрывают, в силу своего совместного присутствия, тайну принадлежности. Они говорят мне — или вам — иногда на тонком языке чувств, иногда в обычных образах или даже в словах, переведенных для данного случая, что да, вот те на, это я — или вы — думаю эти мысли, вижу эти достопримечательности, слышу эти звуки и чувствую эти чувства. «Я» и «ты» идентифицируются умственными составляющими и телесными составляющими.»
Самые важные из этих кусочков разумности проявляются в виде умственных образов, формирующихся в психофизическом (mind-body) взаимодействии:
«Выверните разум наизнанку и выплесните его содержимое. Что обнаружится? Образы и еще больше образов, различных образов, создаваемых такими сложными существами, как мы, и умудряющихся производить и совмещать их в текущий вперед поток. Тот самый «поток», который увековечил Уильям Джеймс и сделал известным слово «сознание», потому что эти два слова так часто объединялись в словосочетание «поток сознания». Но… поток… попросту соткан из образов, почти бесшовный поток которых и составляет разум.
[…]
Когда мы связываем и совмещаем образы в нашем сознании и трансформируем их в творческом воображении, мы создаем новые образы, которые выражают как конкретные, так и абстрактные идеи; мы производим символы; и мы закрепляем в памяти значительную часть всех образных произведений. По мере того как мы это делаем, мы расширяем архив, из которого в будущем будем черпать изобилие умственного содержания.»
Но именно чувства, окрашивающие эти умственные образы, делают наше сознание тем, чем оно является — каждая сознаваемая и хранимая сцена или песня, пейзаж или идея уже пропитаны аффектом в сосуде памяти, и именно это придает всему отблеск осмысленности.
Настаивая на том, что «мы должны праздновать богатство и неразбериху, которыми нас одарил аффект», Дамасио пишет:
«То, что вы сознаете или помните, то, что вы пытаетесь выяснить путем рассуждений, то, что вы изобретаете или хотите передать, действия, которые вы совершаете, то, чему вы научаетесь и к чему возвращаетесь, умственная вселенная, состоящая из объектов, действий и их абстракций, — все эти различные процессы могут порождать аффективные реакции по мере того, как они разворачиваются. Мы можем думать об аффекте как о вселенной наших идей, преобразованных в чувства, и также полезно думать о чувствах в музыкальных терминах. Чувства выступают эквивалентом музыкальной партитуры, которая сопровождает наше мышление и действия.
[…]
Чувствование смешивается с явлениями и событиями, которые мы чувствуем, благодаря исключительному и интимному диалогу между структурами тела и нервной системой.»
Прослеживая четырехмиллиардную историю живых организмов по ее разветвленным руслам, Дамасио предусматривает рукав дельты реки эволюции, приведший к нам, как каскад из трех эволюционных стадий: бытие, чувствование и знание, которые продолжают сосуществовать в каждом из нас, современных сапиенсах, струясь через различные анатомические и функциональные системы, дающие нам жизнь. Ни одно изобретение природы, утверждает Дамасио, не привело к большему скачку, чем возникновение нервных систем, сделавших возможным разум — но их появление, как и множество великих изобретений, было непредвиденным побочным продуктом решения насущных потребностей:
«Многосложные, многоклеточные организмы с дифференцированными системами — эндокринной, дыхательной, пищеварительной, иммунной, репродуктивной — были спасены нервными системами. Эти организмы с нервными системами были спасены тем, что нервные системы изобрели — умственные образы, чувства, сознание, творчество, культуры.
Нервные системы — это великолепные «последыши», неготовые, несмысленыши, но от природы новаторски прозорливые.»
Эти удивительные последыши эволюции стали сценой, на которой разыгрывается театр сознания. Дамасио объясняет:
«Нервные системы обеспечили как многосложные движения, так и, в конечном счете привели к зарождению настоящей новинки — разума. Чувства являются одним из первых примеров феномена разума, и их значение трудно преувеличить. Чувства позволяют существам отображать в своем разуме состояние собственного тела, занятого регуляцией функций внутренних органов, необходимых для жизни… Чувства обеспечивают организмы переживанием собственной жизни.»
Он рассматривает, как мог развиться этот преобразующий последыш и как он дал нам способность чувствовать, что навсегда изменило ход жизни на Земле:
«Чувство, вероятно, начало свою эволюционную историю как робкая беседа между химией жизни и ранней версией нервной системы в одном конкретном организме… Эти робкие начинания обеспечили каждому существу ориентацию, тонкого советчика, подсказывающего, что делать дальше, или не делать, или куда идти. В истории жизни появилось нечто новое и чрезвычайно ценное: умственный соратник физического организма.
[…]
Чувства… побуждают и стимулируют вести себя в соответствии с информацией, которую они несут, и делать то, что наиболее соответствует текущей ситуации, будь то бегство в укрытие или объятия человека, по которому вы скучали.»
Благодаря этой важнейшей петле обратной связи чувств мы способны оценить, как мы справляемся с основной задачей жизни — не только с бинарным состоянием: остаемся ли мы в живых или нет, но и с качественной шкалой того, насколько хорошо наше непосредственное переживание соответствует нашему наилучшему переживанию. Удовольствие и боль, любовь и тоска — все это разновидности сознаваемого переживания, которые позволяют нам тонко настраивать наше процветание. Все они проявляются, когда стимулы вызывают молекулярные сообщения, передающиеся от тканей и органов тела через нервные окончания в центральную нервную систему и мозг, создающий умственные образы, дающий нам ценную информацию, которую мы переживаем как эмоциональное состояние, служащее для того, чтобы направить нас к корректирующим действиям.
Это может показаться механистичным и непоэтичным, но из этого биологического цикла обратной связи возникает наша способность к решению проблем и поэзии, к красоте и трансцендентности, ко всему тому, что мы называем творчеством. В соответствии с утешением, которое Лу Андреас-Саломе предложила своему разочарованному другу-поэту Райнеру Марии Рильке — «Великое множество произведений поэзии возникло из отчаяний всех сортов». — Дамасио замечает:
«Человеческое переживание боли и страдания стало причиной необычайного, целенаправленного и навязчивого творчества, ответственного за изобретение всевозможных приспособлений, способных противостоять негативным чувствам, положившим начало творческому циклу.
[…]
В конечном счете, мы — марионетки боли и наслаждения, которые время от времени становятся свободными благодаря своей способности к творчеству.»
Эта петля обратной связи чувств недоступна организмам, находящимся на менее развитой бытийной стадии эволюции, а между тем, все наше ощущение бытия — метасознавание, которое мы переживаем как самость, — зависит от них. Дамасио пишет:
«Неудивительно, что чувства вносят важный вклад в создание самости, умственного процесса, оживленного состоянием организма, и заякоренного в рамки тела (рамки, состоящие из мышечных и скелетных структур), и ориентированные перспективой, предоставляемой сенсорными каналами, такими как зрение и слух.
Когда бытие и чувствование структурированы и операциональны, они готовы поддерживать и расширять сапиенс, составляющий третий член трио: знание.
Чувства обеспечивают нас знаниями о жизни в теле и, без колебаний делая эти знания сознательными… Карты и образы, созданные на основе сенсорной информации, становятся самыми многочисленными и разнообразными составляющими ума, бок о бок с постоянно присутствующими и связанными с ними чувствами. Чаще всего они доминируют в умственном процессе.
[…]
Как только переживания начинают закрепляться в памяти, чувствующие и сознающие организмы способны вести более или менее исчерпывающую историю своей жизни, историю своих взаимодействий с другими людьми и взаимодействий с окружающей средой, в общем, история каждой отдельной жизни, прожитой внутри каждого отдельного организма, не что иное, как арматура личностности.»
Такое понимание опровергает популярную в мире самопомощи сентенцию — утешительное верование в то, что один человек не может быть причиной чувств другого или того, что другой человек чувствует себя определенным образом в результате его действий. Нет: один человек очень даже может сделать выбор и предпринять действия по отношению к другому, которые влияют и нарушают гомеостаз другого человека — то есть, чувство стабильности и безопасности организма — таким образом, вызывая у другого человека негативные чувства, которые являются петлей обратной связи организма для защиты гомеостаза: боль, наш основной сигнал для корректировки курса.
Именно здесь сходятся наша физиология и психология. Предлагая нейронаучное подтверждение пронзительному философско-политическому обличению Ханны Арендт о том, что «общество раскрыло дискриминацию как великое социальное оружие, с помощью которого можно убивать людей без кровопролития», Дамасио пишет:
«Мы хорошо знакомы с тем, как болезни доставляют дискомфорт и боль, а крепкое здоровье приносит удовольствие. Но мы часто упускаем из виду, что психологические и социокультурные ситуации также имеют доступ к механизму гомеостаза таким образом, что они тоже приводят к боли или удовольствию, недомоганию или благополучию. В своем неуклонном стремлении к экономии природа не потрудилась создать новые устройства для того, чтобы справляться с благоприятными или неблагоприятными аспектами нашей личной психологии или социального положения. Все обходится одними и теми же механизмами.»
Это так, потому что чувства — это не чисто умственные явления, а тонкое переплетение тела и ума — змей сознания, кусающий свой собственный хвост:
«Сила чувствования проистекает из того факта, что оно проявляется в сознающем разуме: технически говоря, мы чувствуем, потому что разум сознает, а мы сознаем, потому что наличествует чувствование… Чувства были и остаются началом авантюры под названием сознание.»
В мире языка, однако, это приключение было отягощено большим культурным багажом, нагруженным неправильными представлениями и неправильным использованием. Сознание — молодое английское слово, еще не родившееся, когда Мильтон писал, что «разум — это его собственное место, и в нем самом можно сделать рай из ада, ад из рая». Сегодня, особенно в панпсихической теории, оно часто используется как взаимозаменяемое с разумом, что лишает его важнейшей роли чувствования. Дамасио отмечает, что даже в старых романских языках, к которым относится и его родной португальский, приходится довольствоваться словом conscience («совесть», «сознательность»), уже размытым многозначностью. Мой родной болгарский язык, возможно, ближе всего подходит к модели Дамасио — наиболее буквальный перевод нашего слова «съзнание» — самопознание.
В этом, собственно, и заключается суть аргументации Дамасио в пользу чувств: чувства — это то, как мы узнаем, что наши переживания — наши собственные; что тела, через которые проходят переживания, — наши собственные; что перспектива, через которую образы мерцают на экране сознания, — наша собственная. Здесь мне вспоминаются слова которые я однажды услышала от Глории Стайнем, сказанные ей посреди темного для культуры сознательности двадцать первого века: «Место, куда нам нужно идти, там, где наши тела… являются нашими собственными. Это основа демократии».
Обращая внимание на этот важнейший параметр собственности — величайшее откровение, ставшее возможным благодаря чувству, — Дамасио пишет:
«Чувствование позволяет разуму знать, безоговорочно, без каких-либо вопросов, что разум и тело вместе, что каждый принадлежит другому. Классический пробел, который отделял физические тела от умственных явлений, естественным образом преодолевается благодаря чувствам… Самореференция — это не необязательное свойство чувствования, а определяющее, неотъемлемое.
[…]
Что значит сказать: «Я сознателен»? На простейшем уровне, который только можно себе представить, это значит сказать, что мой разум в конкретный момент, когда я описываю себя как сознающего, обладает знанием, которое спонтанно идентифицирует меня как его обладателя… Некоторые знания о текущих операциях моего тела [и] некоторые знания, извлеченные из памяти, о том, кто я есть в данный момент, и кем я был недавно, и давно в прошлом… [порождают] умственные состояния, пронизанные чувством и ощущением личностной референции.»
В основе этой идеи лежит ослабление оплота сознания в мозгу и его рассредоточение по всему живому организму — реконфигурация, которая, по словам Дамасио, «нуждается в размещении разума в контексте его тела».
Такая воплощенная модель сознания влечет за собой некоторые глубокие последствия.
Одно из них, которое Дамасио не рассматривает напрямую — возможно, потому, что она самоочевидна, а возможно, потому, что он предпочитает не будоражить чувства (то есть, сознание) тех, кто отмахивается от доказательств таких верований — это смелое развенчание некоторых эскапистских фантазий о нашей сотворенной реальности: фантазий, навеянных нашим церковным прошлым и его различными религиозными мифологиями о бессмертной душе, которая выживает после смерти тела («душа» была концептуальным обозначением сознания до появления этого слова), и фантазий, навеянных техно-утопическим будущим с кремниевыми мечтами о машинном сознании и технологическими способами сохранения человеческого сознания за пределами срока жизни тела путем оцифровки и переноса содержимого одного только мозга.
Еще одно, которого Дамасио касается в конце книги, является смиряющим противоядием против двойственного высокомерия, с которым человечество рассматривает себе и другие формы жизни: высокомерие человеческой исключительности между видами, которое предполагает, что наши более высокие когнитивные способности по сравнению с другими животными безусловно означают более высокое сознание (это высокомерие легко опровергается тем, что мы узнали, например, о многосложном сознании гораздо более скромноголового осьминога), и внутривидовое высокомерие, которое рассматривает людей с более высокими когнитивными способностями, измеряемыми нашими глубоко ошибочными показателями IQ, как превосходящих тех, кто обладает другими, менее управляемыми и вычисляемыми формами интеллекта и чувствительности.
И в этом состоит оптимистическая недосказанность, которую я слышу в модели Дамасио: Понимая сознание как феномен всего тела, объективизирует наш взгляд на реальность и формирует наш жизненный опыт, мы можем не только стать лучшими распорядителями наших собственных тел и планеты, которую мы делим с другими телами, человеческими и нечеловеческими, но мы также можем начать разрушать искусственные иерархии и категории, с помощью которых мы долгое время укрепляли нашу позицию венца творения в различных масштабах и спектрах бытия, от птолемизма до антропоцентризма и расизма, выбирая вместо этого быть одновременно смиренными и освящёнными эволюционным чудом сознания.
В оставшейся части книги «Чувствуя и зная» Дамасио подробно рассказывает о трех вселенных переживаемого опыта, из которых возникают наши умственные образы, о том, как наша химия и наша скелетная структура сходятся, чтобы создать наше чувство принадлежности к самим себе, о роли аффекта в том, как мы распределяем внимание, и о многом другом, включая то, как открытия науки в эпохи, прошедшие с тех пор, как Эмили Дикинсон написала свой дальновидный стих, разъяснили ее основное озарение:
«Дикинсон была искренне привержена органическому представлению о разуме и современной концепции о человеческой душе. И все же, в конце концов, то, что оказалось шире неба, был не мозг, а сама жизнь, породившая тела, мозги, умы, чувства и сознание. Что более впечатляюще, чем вся Вселенная, так это жизнь как материя и процесс, жизнь как вдохновитель мышления и творчества.»
Источник: https://www.themarginalian.org/2021/12/24/feeling-knowing-damasio/
Автор: Мария Попова
Перевод: Георгий Попов
Добавить комментарий